Тур в Йемен глазами очевидца

Полезное:

gorod_2715_1267213852 Каждое утро старая Сана будит меня призывом на молитву, и я стараюсь узнать знакомые голоса муэдзинов по тому, как они на разные лады распевают «аллаху акбар». Потом на крыше 400-летнего дома «башенного типа», переделанного под маленькую гостиницу, я завтракаю видом на просыпающийся город тысячи и одной ночи с домами, похожими на политые глазурью пряники.

Еще не слышно криков торговцев, продающих с тачек всякую всячину от бараньих туш до китайских одеял, еще не слышно стрекотания машинки у портного, шьющего в соседнем доме накидки для женщин — «шаршаф» (любого цвета, лишь бы черного!), а зачадренные до глаз в яркую «рабочую» ситару хозяйки уже начинают стряпню.

Когда снизу доносится аромат свежевыпеченного хлеба и знаменитого йеменского кофе, время идти завтракать по-настоящему. Welcome to Bin Laden country Я рад роскоши «прижиться» в столице Йемена на несколько дней.

Мимо школьниц, от юной шаловливости которых остались лишь игривые глаза в прорези черной накидки, мимо сидящих на корточках поденщиков, с надеждой разложивших перед собой мотыги и лопаты, я иду к воротам Баб-ас-Саба, где в крохотном подвальчике древний старикан жарит кебабы. Таких вкусных я не ел нигде.

Старикан знает свое ремесло: он торговал кебабами, когда здесь еще было рабство и перед городскими воротами публично забивали камнями прелюбодеев. Около входа дежурят чаеносцы и продавцы хлеба – как любой уважающий себя профессионал, старикан занимается только своим делом.

Он узнает меня и машет рукой, а я уже глотаю слюну.

Преодолев опасную узость между жаровней и стенкой (наверняка бывали случаи возгорания клиентов, одетых в юбку «футу»), с теплой лепешкой в одной руке и стаканом сладкого чая с мускатным орехом в другой, я протискиваюсь в подвальчик, где с трудом помещаются кебабщик, жаровня с вентилятором, стол и четыре стула. Через минуту на скатерти из сингапурских газет – свои нельзя, вдруг там строчка из Корана или одно из 99 имен Аллаха, а вы на них объедки кладете!

— появляется тарелка с кебабами и соус из помидоров, чеснока, кумина и паприки. «Тамам, садык?

» (Порядок, друг?

) — спрашивает меня сосед.

Он еще не согрелся (Сана на высоте 2400 метров, из-за чего здесь даже летом не бывает жарко) — на нем длинное пальто с пышным каракулевым воротником, который поначалу кажется живой заготовкой для кебаба, а голова замотана кефией-арафатовкой.

За сафьяновым поясом традиционный кинжал «джамбия» (как объяснил потом приятель Валид: «У вас — галстук, у нас — джамбия»).

«Тамам», — с полным ртом отвечаю я. Он берет меня за плечо: «Скажи: нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед пророк его». Я повторяю только первую часть.

Сосед остается довольным, кебабщик тоже улыбается, ставит передо мной вторую порцию и закаленными смуглыми пальцами перекладывает угли в жаровне.

Беднее на 400 реалов ($2,15), мимо с грохотом открывающихся ювелирных лавок я выхожу на площадь Аль-Тахрир. Здесь кончается старый город, но начинаются ряды продавцов свежевыжатых соков.

Жалюзи из связанных яблок, апельсинов, манго и гуавы висят перед каждым входом. Тут меня тоже знают: «Большой манговый для назрани!

» (так зовут христиан, помнят про Назарет) – кричит хозяин и уже верещит миксер, смешивая сок и сгущенное молоко в любимую амброзию.

Завтрак продолжается еще полчаса, потому что густой коктейль хочется пить медленно и с расстановкой, и назрани одним стаканом не ограничивается.

Пока я сижу на солнышке, подходит человек в футе и клубном пиджаке и рассказывает, как ему хорошо работалось в Адене на англичан, а потом их сменили русские и лафа кончилась. Когда я открываюсь ему, он жмет руку и спрашивает: «Андрея знаешь?

» Я: «Какого Андрея?» Он: «Русского».

Я: «Может быть, и знаю». Он поворачивается к хозяину: «Он знает Андрея!

» Тот: «Какого Андрея?» Он: «Русского».

Тот мне: «Welcome to Bin Laden country!

» Включайте воображение Йемен – это чистая арабская эссенция без азиатских примесей Пакистана, агрессивных приставал Марокко и нестыковки современного и древнего Египта.

Недаром римляне называли Йемен Arabia Felix – Счастливой Аравией. Здесь не пристают, денег не клянчат и требуют от гостя лишь одного: чтобы не был сторонним наблюдателем, а принимал в окружающем участие.

А тут таятся одни из самых изысканных впечатлений путешественника.

Лишь бы найти язык, на котором можно было понимать друг друга. В прогулках по Сане мне иногда помогает Валид.

Вообще-то, он уважаемый человек в сфере информационных технологий, но, как он сам признался: «Сейчас я с вами по-английски и в конторе на компьютере, а если начнется заварушка между моим племенем и соседями, то возьму автомат — и к себе в горы». Йеменцы во многом живут, как жили их предки 500 лет назад.

На полицию, государство и судебную систему надежды мало. Каждый мужчина должен быть готовым с оружием в руках защитить свое племя, своих женщин, свой кат (о нем — дальше) и колодцы – в этом порядке.

Честь для горца превыше всего. Валид научил меня, что если дать таксисту крупную купюру и сказать «рассчитаемся по-племенному», то это обязывает его не обсчитывать, а меня – принять без возражений сдачу, которую он мне даст.

В 12 лет мальчишки уже бегают с джамбией, а потом настает черед и чего помощнее. В столице еще могут спросить разрешение на ношение, а на рынках в провинции, где племенные законы очень сильны, — горка патронов рядом с горкой помидоров, кабачки рядом с калашом, ПТУРС рядом с картошкой.

При этом, Йемен – чрезвычайно безопасная страна, оружие здесь (как и коллективная ответственность племени за своего члена) – больше гарантия ненападения.

Как подсчитал один ушлый социолог, в захолустном Канзас-Сити убивают в 97 раз чаще, чем в Йемене, хотя в стране на каждого жителя приходится по 3 ствола.

А взять отношения между мужчиной и женщиной.

Запад усматривает гнет в строгом разделении полов, но сами йеменки так не думают. Свое скромное положение в общественной жизни они компенсируют командной ролью в домашней, в том числе и при выборе супруга, а в эндогамном обществе это важный фактор распределения богатства.

Чадра, ставшая символом угнетения женщин Востока, для них на самом деле лишь предмет одежды, как шаль или галстук.

Можно закрыть грудь, лицо, пупок, ножки рояля – дело в концепции приличного.

Чадра таки символ, но символизирует она нежелание Запада считаться с иными взглядами арабского мира на те же самые вещи. Железный занавес упал, а черный, муслиновый остался.

«Перестань таращиться», — шипит на меня Валид, когда на базаре Сук Аль Мильх я пытаюсь угадать по каким-то внешним признакам, что же там кроется за шаршафом. «Я тебе сам скажу: она с побережья Красного моря, ей около сорока, она вторая или третья жена обеспеченного человека, у нее пухлые руки и тяжелый низ», — выдал он довольно равнодушно.

Теперь я понял, отчего удалой таксист в Таизе заигрывал на медленном подъеме с одними женщинами и оставлял других без внимания: для него они были открыты.

Говорят, что порнография все отнимает у воображения.

Если это так, то для меня йеменские женщины-невидимки – верх сексуальности, потому что про них можно домысливать все. На йеменском базаре можно провести вечность, даже не рассматривая женщин.

Здесь царит какое-то спокойное достоинство, никто не повышает голоса, нет сутолоки и шума. Валид приводит меня в лавку, где продают тончайшие серебряные украшения с кораллами, сделанные в начале XX века еврейскими ювелирами.

Раньше в Сане был целый еврейский район, теперь осталось одно название да шестиконечные звезды на фасадах домов. Потом я совершенно теряюсь на улице фиников, потому что везде дают пробовать, и тающие во рту финики каждого последующего торговца вкуснее, чем у предыдущего.

Среди холмиков специй порыв ветерка заставляет меня долго чихать.

Старик с орлиным носом терпеливо ждет, пока я приду в себя, и предлагает купить его джамбию.

«Как же он будет без предмета гордости?

» — удивляюсь я. «Ничего, в этом возрасте ему важнее, чтобы хлеб был мягкий, чем чтобы джамбия была торчком», — шутит Валид, намекая на символично торчащую из-за пояса рукоятку кинжала. Валид зовет меня есть сальту.

Йеменцы заправляются сальтой на обед, перед тем как предаться своему излюбленному занятию – жеванию ката.

Кат – это листья кустарника с мягким стимулирующим действием. Каждый божий день около полудня йеменца охватывает неопределенное томление, и ноги сами приводят его на сук (рынок) ката.

Заветные пучки недешевы, но йеменец скорее откажет себе в еде. С 2 до 5 часов пополудни и без того неторопливая жизнь по всей стране замедляется еще больше. Жуют обычно в мужской компании с кальяном, музыкой и разговорами о сокровенном.

Кашицу из листьев не выплевывают и не глотают, а копят за щекой, запивая кишром – чаем из шелухи от кофейных зерен.

С годами йеменская щека учится растягиваться до размеров теннисного мяча, и к вечеру мужское население страны похоже на пациентов в очереди к челюстно-лицевому хирургу в подозрительно беспечном состоянии для такого серьезного вздутия.

Хороший ресторан в Сане определяют не по вывеске, а по стайке женщин, торгующих из корзинок на зачадренных головах теплыми лепешками с хрустящей корочкой.

Купив лепешки, примыкаем к кучке мужчин, которые с такими же лепешками под мышкой нетерпеливо толпятся у голубого дверного проема в стене – надо скорее перекусить, пока лучший кат не расхватали.

Как только на улицу выплескивается дюжина помятых и разгоряченных посетителей, нас засасывает внутрь ринувшаяся в проем толпа. В лицо ударяет жар, и от него и от прижатых ко мне тел моментально прошибает пот. Сальта – это тушеные овощи с мясом и картошкой под «шубой» из не очень аппетитной зеленоватой пены из фенугрека.

Есть примерный рецепт, всюду ее готовят чуть по-разному, но одинаково вкусно, и подают щипцами в раскаленных глиняных горшочках, поэтому сотни выжженных кругов на столах напоминают игры с циркулем сумасшедшего геометра.

За поднятой на возвышении плитой с батареей кастрюль и горшков под свист газовых горелок, в пропотевшей майке и клубах дыма орудует сальт-мейстер Али, похожий на черта, заправляющего котлами в преисподней, и на многорукого индийского бога одновременно.

В некоторых кастрюлях, пожалуй, смогла бы поместиться пара грешников.

Потолок над ним покрыт вековой копотью. Разносчики выкрикивают заказы счетоводу у входа, здоровому дядьке с толстым пузом.

Он что-то отмечает у себя и голосом кастрата орет заказ сальт-мейстеру. Шум стоит такой, что разговор невозможен.

Йеменцы, подобрав свои футы, едят на корточках на полу, на скамейках, за длинными столами.

Пот стекает им в еду. Это все я обозреваю, пока мы стоим в очереди мыть руки. Треснувшая раковина в углу завалена луковичной шелухой, вместо мыла руки макают в плошку со стиральным порошком, но эти одержимые люди, у многих из которых из-за пояса торчат не только кинжалы, но и пистолеты, имеют свои непреложные правила.

Сидящие зазывают присоединиться к ним и высвобождают тебе место на скамейке.

Если делишь с ними стол – значит, делишь и еду. Достаточно встретиться глазами с йеменцем, чтобы в твою сторону через весь стол полетели куски хлеба и мяса, которые после трехметрового перелета пристоляются почти точно.

«Малак!

Малак!

» Давай, ешь. Они зверски раздирают на части цыпленка, чтобы лучшие куски отдать тебе.

Потом они срываются с места, чтобы первыми заплатить за чай, и всему столу приносят по стакану сладкого красноватого чая, в котором плавает листок мяты. «Бисмилла (с Богом)», — говорю я и зачерпываю сальту лепешкой.

«Тамам, тамам», — скупо улыбаются они, и я чувствую, что включаюсь. Слово «кайф» ведь арабское!

Источник: www.afisha.ua

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *